Катя нашла слова.
Очень хочу, чтобы их прочитало как можно больше людей. Вторая военная Пасха.
В прошлом году невозможно было даже собрать из букв какие-то слова: всё рассыпалось, и отовсюду смотрели только горе и боль. Перед глазами стоял снимок, на нём трёхмесячная девочка Кира и её мама Лера, а в них вся нежность мира — и их больше нет.
Получилось пойти на службу с утра и стоять молча. Просто стоять молча.
Так странно вспоминались первые праздники Пасхи — десять, двенадцать лет назад, неофитский восторг, Господи, что нас тогда занимало! Успеем ли мы напечь куличей и расписать их краше всех, белым по красному: константиновский крест, буквы на греческом; а на заутрене во время пения канона надо поменять белый платочек на красный, прямо как священники — своё облачение, вот ведь какие мы знающие; и если ты со вчерашнего вечера успел трижды не возлюбить своего ближнего и назвать его идиотом в сердце своём, то можно ли ещё напоследок свести этим с ума исповедующего священника; и сбыты ли с рук утренние молитвы, и надо ли дома снова перечитывать три канона, ведь этого очень не хочется, и, наконец, достанется ли читать Деяния апостолов на солее — нараспев, значительно, блистая перед всем честным народом — ведь этого очень хочется.
Господи! Чашки и плошки, список мелких прегрешений, подсчёт сомнительных баллов благочестия, набранных за пост, оцеживание комаров — вот чем мы были столь увлечённо тогда заняты.
И всё это рухнуло. Какие платочки, если нет девочки Киры, и мамы её нет тоже, и сотен других прекрасных, ни в чём не повинных, растоптанных, как цветы, в пыли и крови, под завалами…
Горе и боль сшибли всю позолоту.
Не покрасуешься перед народом, не будешь сиять медным тазом, не станешь петь громче всех.
У всех внутри застыл один и тот же крик: Господи, видишь ли Ты это, и как это всё возможно, и почему отдельные люди не провалятся под землю просто для того, чтобы это перестало происходить?
Ведь Ты же можешь это остановить, как Ты всё это допускаешь?
Думаю, этот же вопрос ждёт всех нас, будет возвращен обратно, по адресу отправителя — как вы всё это допустили?
Здесь был цветущий сад, кто из вас превратил его в адово пекло? Вам дали землю, чтобы хранить и возделывать её — что вы здесь сделали?
Каин, где брат твой Авель? Почему он в пыли и крови, под обломками и не дышит? Ответь, почему, Каин?
У каждого зла есть свой персональный автор, и Бога не упрекнёшь в том, что было сделано здесь человеческими руками. Некого больше винить.
И не имеет никакого значения ни платок, ни кулич — и не достать из них никакой пасхальной радости, никакого триумфа, никакого торжества.
Остаётся только самое главное, а всё остальное — пепел и пыль, и труха, и пожелтевшие листья.
Остаётся одно.
Христос Воскресе — а значит, там, на другой стороне жизни, весь земной ужас идёт на реверс, отматывается назад — и пули с ракетами влетают обратно в стволы вместе с пламенем, и дома встают из руин и осколков, и прорастают мягкой травой выжженные дотла поля, и воронки в весенней земле затягиваются, как раны, и апрельские яблони, с корнем вырванные снарядом, расцветают снова.
И живы трёхмесячная Кира и её мама Лера, и четырёхлетняя Лиза снова сидит на руках у мамы Иры посреди лаванды, уходящей вдаль до самого горизонта, и четырёхлетний мальчик Саша вместе со своей бабушкой не тонет в холодной реке на простреленной лодке при попытке эвакуации, и взрыв на вокзале не вырывает из маленькой руки плюшевую собачку, и снова празднуют детский День рождения на жёлтой кухне, и едет через зелёное поле велосипедист на своём велосипеде.
И побеждённая смерть отползает назад, и сжимается в точку, и рассыпается в прах, и навсегда теряет своё жало — больше оно никого никогда не коснётся.
И отирается каждая слеза. И все, кто любили друг друга, встречаются снова, чтобы обняться, и больше ничто не сможет их разлучить.
И нет больше смерти, и боли нет, и нет расставания, потому что — Христос Воскресе.
